Обитель милосердия [сборник] - Семён Данилюк

— Болтаешь здесь, — суеверно рассердилась жена и незаметно постучала костяшками пальцев по сиденью стула.

— Вы в самом деле зря паникуете… Михаил Александрович, да? — Карась понимающе покачал головой: каждый из них торопился в таких случаях сказать как можно больше, полагая, очевидно, что из их слов врач сможет понять что-то, чего нет в истории болезни, но что самым решающим образом повлияет на ход лечения. — Аденома простаты. Без отклонений. Операцию сделаю сам, по новой методе: обычно мы делаем в два приема, а здесь обойдемся одним.

— Может, дополнительно обследовать сердце? — Она нашарила и жестом фокусника принялась вытягивать из сумочки желтоватую похрустывающую кардиограмму.

— Ничего больше не надо, — решительно отказался Карась.

— Пару дней дополнительно обследуем, потребуется — пригласим кардиолога. Так что, — он нахмурился, перехватив ее сомневающийся взгляд, — все будет на высшем идейно-художественном уровне.

— Стало быть, на верстак, — вымученно пошутил Шохин.

Можно подумать, что был хоть какой-то шанс избежать этого.

— Фронтовик? — требовательно перебил Карась. За годы работы в урологии у него «наработались» серии психологических приемов, действующих безотказно.

— Ну, а как же? — Шохин удивленно встрепенулся. И это его удивление, и то, что на пиджаке у него не было ни значков, ни планок, — все внушало уважение. Обычно они приходят сюда, увешанные побрякушками, словно новогодняя елка. Некоторые еще и ворох почетных грамот тащат.

— Пять орденов, три ранения, в сорок первом в окружении в партию вступил, — поспешно, недовольно скосившись на не к месту лаконичного супруга, отрапортовала Шохина. Она словно бросила эти ордена и ранения на невидимые, но реально присутствующие в кабинете весы, на которых сейчас взвешивается отношение к ее мужу.

— Хватит тебе все в одну кучу! — Шохин, извиняясь, глянул на завотделением. — Хотел один прийти, да разве отпустит? — Да, — вздохнул он, изображая лукавство, — прошли времена, когда по девочкам бегал. Теперь не убежишь.

— Бог с вами, Михаил Александрович, — Карась одним игриво-сочувствующим движением лица показал ему, что шутку принял, и ей, что принял это именно как шутку. — Смеяться изволите: от такой жены — и по девочкам. А вот на ноги поставим — это точно. В конце концов, что такое шестьдесят восемь? Как мы недавно выяснили — это еще даже не средний возраст.

Ему все больше становился симпатичен этот человек, в котором даже сейчас, сквозь неуютность нынешнего его положения проглядывала какая-то особая, въедающаяся годами весомость. Жена его по-прежнему неподвижно сидела на стуле. В отношениях с мужем она напоминала лайку, крутящуюся возле секача, отскакивающую при малейшей опасности, но тотчас опять наседающую, назойливо и неотвратимо добиваясь намеченной цели.

— Условия подберем, — успокоил ее Карась. — Вы кем, кстати, работаете?

Шохин замешкался.

— На пенсии он, — понизив почему-то голос, пояснила жена.

— Пришлось уйти из-за сердца. — Она положила руку на плечо ссутулившегося мужчины. — Уговаривали остаться, конечно, но я настояла.

— Завидую, — Карась блаженно причмокнул губами. — Воздух, дача. Сам мечтаю о пенсии. Но мне до этого еще, как медному котелку. — Он расстроенно поднялся. Поднялись и они. — Палата, правда, великовата: на восемь человек. Но тут уж… — он виновато развел руки, упредил движение Шохиной.

— К сожалению, больше ни одного места. И то злоупотребил, чтоб для вас высвободить.

— После операции, — голос Шохиной задрожал. — Я знаю, что с нянечками у вас трудно. Я бы хотела дежурить…

— Да, да, полагаю, для вас мы сможем сделать такое исключение, — он интимно улыбнулся и, словно стараясь сделать это незаметно, посмотрел на часы.

Теперь он увидел их со спины: его нарочито твердую и оттого очень напряженную походку, и руки его жены, отставленные в стороны и привычно готовые подхватить мужа, — и только теперь понял, почему уже с начала аудиенции росло в нем давно не испытываемое волнение. Не было никакого внешнего сходства с его родителями, но в поведении Шохиной все время проглядывала та же трогательная, какая-то безысходная заботливость и предупредительность, что так внезапно проявилась в жестком, жестоком даже его отце в последние годы жизни мамы.

— Как палатный врач буду вести сам, — вырвалось у Карася.

Благодарно кивнув, они вышли.

— Так куда Шохина, в мертвецкую? — злоязычная сорокалетняя Таисия, ощущающая еще дразнящие прикосновения сбежавшей молодости, тоскливо ненавидела палату, в которой содержали стариков, оперируемых по поводу простаты.

— Это что еще за «мертвецкая»?! — вскинулся Карась. — Что за «мертвецкая», я вас спрашиваю?

Он осекся, вспомнив усвоенное некогда от главного железное правило руководителя: крик — признак слабости.

— Я не могу вас обязать любить больных, — тихо, на контрасте, закончил он, — в инструкциях это не обозначено, но проявлять о них максимальную заботу…

— Так что, в Ставку тогда? — по-своему поняла разгон медсестра. Она выжидательно покачивалась в дверях, чиркая бедрами по косякам, широкая и приземистая, словно свежепобеленная баржа, что уже месяц околачивалась на реке возле его дачи.

— Говорить с вами, как… Кладите в общую.

Понимающе улыбнувшись, Таисия вышла.

Илья Зиновьевич раздраженно посмотрел на календарь: совершенно выбит из колеи, а еще надо к главному — прогнуться насчет докторантуры. Хорошо хоть суббота на носу. Взгляд его шарахнулся и беспокойно заметался по численнику. В досаде набрал он номер телефона.

— С директором соедините… Иосиф Борисович? Здорово, Оськ! Илюша. Слушай, старик, охота срывается: без меня. Совсем вылетело: в эти выходные моя очередь отца навещать. Ну, что делать? Самому жалко. Нет, в среду не получится: совещание. Стас? Укатил, поросенок. Обещал хорошую порнуху привезти, так что готовь видик. Да, ты не помнишь, какой анекдот он последним изобразил? Точно: как два пирожка гнались за булочкой. Ну, хоп! — И вешая трубку, Илюша Карась умиленно улыбнулся.

— А вонищу-то развели, — вошедшая первой в палату Воронцова с неудовольствием оглядела больных. — Говорено ведь было, чтоб дверь открывали.

Шедшая следом Ирина Борисовна невольно отшатнулась: спертый кисловатый запах ударил в нос, будто из откупоренной бутылки с перебродившим соком. Четверо из лежащих, повернув головы, с вялым любопытством смотрели на нее. У троих из них одеяла были откинуты, и они лежали не двигаясь, широко раздвинув ноги, в бесстыдной старческой наготе. Еще двое, очевидно послеоперационные, постанывали и хрипели в забытьи. У большинства от животов тянулись резиновые трубки, опущенные в подвешенные к матрацам грязные бутылочки. Одна трубка выскочила из бутылочки, и моча равномерно покапывала на ухабистый линолеум, образовав внизу небольшое буроватое озерцо. Под кроватями, а у кого-то и прямо на табуретах желтели содержимым «утки» и «судна».

На мгновение она прикрыла глаза, и тут же, спохватившись, улыбнулась подошедшему мужу, который, сжав скулы, смотрел в открывшееся перед ним пространство.

— Заходи, заходи, чего стесняешься? Куда прикажете, Таисия Павловна?

— А чего приказывать-то? Одна всего и есть свободная. — И медсестра дарящим движением потрепала длинноногую, в «башмачках» койку, возвышающуюся над прочими, как верблюд, затесавшийся среди пони.

— Да что ж он тебе, жокей, что ли? — неприязненно произнес лысый, желтоватого отлива мужчина, лежащий по соседству, по свежему виду — единственный дооперационник. С первых слов отложил газету и ждал случая вмешаться в разговор. — Навернется с такой парапетины, так и до реанимации не дотащите.

— Перестаньте, сглазите! — рассердилась Ирина Борисовна.

— Без тебя, Ватузин, не обошлись, — дерзость в пациентах старшая медсестра пресекала и до панибратства старалась не допускать. — Всего-то второй день, а в каждой бочке затычка.

— А я тебя в первый день раскусил, что ты есть за штучка, — с готовностью заскандалил Ватузин. — Вентилятор лучше б наладила, чем вякать. Накидали как сельдей в бочку, не продохнешь.

— Щас сбегаю, — охотно согласилась Таисия. — Может, еще монпансье желаешь?

— От вас дождешься. Если только с дустом, — желчно отреагировал Ватузин.

— Ну, ничего, — «успокоила» его, а заодно и себя, разозленная медсестра. — Вот тебе отрежут чего надо, тогда я погляжу, как заговоришь. Небось по-другому заюлишь.

— Чего уж так-то? — Шохин, с осуждением слушавший перебранку, затеянную новым соседом, при последней мстительно сорвавшейся реплике медсестры удивленно посмотрел на нее. — Все-таки перед операцией человек.

— А если перед операцией, так и хамить можно?!

— Да нет, конечно…